Опальные - Страница 42

К оглавлению

— Так ты был, значит, и при кроволитном бое с астаранским ханом?

По всему телу Юрия пробежала нервная дрожь, и он закрыл себе глаза рукою.

— Не напоминай мне об нем, не напоминай… — пробормотал он. — Это не бой был, а бойня… Убитых и не сосчитать…

— И сам ты тоже убивал людей!

— Нет, у меня духу на то не хватило…

— И славу Богу! Ты, Юрий, точно стыдишься своей доброты.

— Не доброты, а малодушия: то были ведь все же нехристи.

— Нехристи, но не враги: они тебе ничего дурного не причинили.

— Вот оттого-то у меня и рука на них не поднялась… А казаки меня потом высмеивали… И сам атаман объявил мне, что в казаки я не гожусь…

— А я гожусь! — раздалось тут задорно около двух братьев.

— Ах, это ты, Кирюшка? — сказал Илюша и приятельски поздоровался с подошедшим к ним товарищем их детских игр.

— А я гожусь! — повторил Кирюшка. — Я все их свычаи и обычаи уже вызнал и не дам тоже маху. За мою храбрость мне и от дувана их тогда малая толика перепала.

— И не за что! — с нескрываемым презрением заметил Юрий.

— Как не за что? Сам ты, чай, видел, как я одного в ангельский чин снарядил.

— То есть добил раненого и беззащитного? Велика храбрость! Молчать бы тебе, а не хвастаться.

— Да сами-то казаки, ты думаешь, отчего храбры?

— Отчего?

— Оттого, что носят на груди ладанки с барсучьей шерстью.

— Полно тебе вздор городить!

— Ан не вздор. И у Шмеля такая ж ладанка.

— Да польза-то от нее какая?

— А польза такая, что чрез барсучью шерсть дьявол в человека свою дьявольскую злобу и кровожадность вселяет. Вот погоди, как раздобуду я себе тоже барсучьей шерсти…

— И продашь свою душу дьяволу? — возмутился Илюша. — Слушать тебя тошно! Отойди, пожалуй. Так что же, Юрий, — обратился он к брату, — коли тебя не принимают в казаки, так и оставаться тебе у них уже незачем.

— Да ведь ты видишь, что они держат меня здесь взаперти.

— Потому что знают от Шмеля, что ты боярского рода, и хотят получить за тебя богатый выкуп.

— И ничего не получат! Денег у меня никаких нет.

— Да воевода внесет их за тебя, а вышлем ему потом из Талычевки.

— Так вот он нам сейчас и поверит!

— Да ведь он старый друг и приятель нашего деда. Вот хоть сейчас пойдем, попросим его; он предобрый…

— Нет, нет, Илюша, оставь уж, не нужно…

— Как не нужно?

Отошедший в сторонку, но продолжавший прислушиваться к разговору боярчонков, Кирюшка зафыркал в кулак.

— Ты чего там опять? — с неудовольствием обернулся к нему Юрий.

— Выкуп выкупом, а есть у нас причина поважнее!

— Какая причина? Ничего ты, глупый, не смыслишь!

— Кое-что, может, и смыслю. Хочешь, я тебе загадку загану? "Без кого кому цветы не цветно цветут, деревья не красно растут, солнышко в небе не сияет радостно?" Ну-ка, разгадай.

— Пошел прочь! Сказано ведь тебе? — буркнул Юрий, вспыхнув до корней волос. — По людям только пустой говор пускаешь…

— Ага, то-то же! Присушила добра молодца краса девичья.

Юрий гневно топнул ногой.

— Уйдешь ты наконец или нет?

Кирюшка понял, что и нахальству есть предел; в виде последнего протеста свистнув, он ушел вон.

— Про кого он это говорил сейчас? — спросил Илюша. — Уж не про княжну ли полонянку?

— Вестимо, что про нее, — нехотя сознался Юрий. — Видит, дурак, что я жалею ее, как и ее брата-княжича…

— Только жалеешь?

— Только!

— Ты, Юрий, с самим собой не лукавишь? От жалости твоей им ни тепло, ни холодно; вызволить их отсюда ты все равно не можешь.

— Ты думаешь?.. — и Юрий понизил голос до чуть слышного шепота: — Я обещал уже княжичу помочь им обоим бежать.

— Да как же ты один-то им поможешь?

— Не один, а с Кирюшкой.

— Если он тебя не выдаст!

— Ну, нет. Он — как злющий, но верный пес: лается, ворчит, а хозяину все-таки руку лижет.

— И ты сговорился уже с Кирюшкой?

— Покамест еще нет. Надо еще раз столковаться с княжичем…

— Мне за тебя страшно, Юрий: ты и их-то, и самого себя погубишь!

— Ну, значит, туда и дорога…

— Что? Что ты сказал?

— Туда и дорога! — с каким-то ожесточением повторил пылкий юноша, и в глазах его загорелся огонь безумной решимости.

— Ну, Юрий, знаешь ли, это у тебя в самом деле уже не простая жалость: княжна заворожила тебя…

— Ну, заворожила! Пусть так! — вырвалось тут у Юрия невольное признание. — Сердце у меня тоже не каменное! Ты, Илюша, слишком молод и понять этого еще не можешь.

— Одно-то я все же понимаю, что чужая девушка тебе дороже родного отца.

— Не говори этого, не говори! Для батюшки я готов хоть сейчас жизнь отдать; но княжна с отчаянья, того и гляди, сотворит что над собой, и я буду за то в ответе. Обещавшись раз, я не могу ее уже обмануть, не могу!

— Ты, Юрий, ей-Богу, теперь точно бесноватый. Ведь ты с нею и слова еще не перемолвил? Она не понимает ведь по-русски?

— Понимать-то понимает. Нянькой у нее была полонянка из казачек… Но что это там, слышишь? Точно она плачет?

Юрий выбежал из-за рубки к атаманскому столу; Илюша — вслед за ним. Все поднялись уже со своих мест. Княжич Шабынь-Дебей стоял понуря голову, с убитым видом, как приговоренный к смерти; княжна Гурдаферид обхватила руками его шею и, укрыв лицо на его груди, плакала навзрыд.

— Ну, полно, голубка моя, полно! — говорил Разин, и в голосе его можно было расслышать совершенно несвойственную закоренелому разбойнику нежность. — Не навеки ж разлучаетесь: будущим летом княжич будет к нам в гости на тихий наш Дон.