Опальные - Страница 58

Однажды, выйдя этак с Илюшей в калитку к речке, Зоенька заметила вдали какого-то калеку на костылях, с котомкой за плечами.

— Смотри-ка, Илюша, — обратила она внимание брата, — ведь это точно наш Кирюшка!

— И вправду ведь он, да на костылях! — воскликнул Илюша и поспешил навстречу своему товарищу детства. — Помилуй Бог, Кирюшка! Что это с тобою сталося?

— Обновкой обзавелся, — с горечью усмехнулся тот. — Заместо двух ног на трех ковыляю; куда способнее. Из-под самого Симбирска этак сюда дополз. А у меня ведь оттоле для тебя подарочек.

И, сняв с плеч котомку, Кирюшка достал из нее какой-то плоский предмет, завернутый в тряпицу.

— Что это такое? — недоумевал Илюша, развертывая тряпицу. — Да это моя собственная записная тетрадка! Осталась она, помнится, в Астрахани, в доме воеводы Прозоровского. Как она в Симбирск-то попала?

— А выслали ее к тамошнему воеводе Милославскому из Астрахани с другими твоими пожитками, чтобы тот отправил их далее сюда, в Талычевку. Ну, а на ту пору случись как раз у Милославского братец твой Юрий…

— И ты сам его там опять видел?

— Видеть-то видел…

— Да что с ним? Договаривай.

— Договаривать-то нечего…

— Но он жив?

Кирюшка глубоко вздохнул и покачал отрицательно головой.

— Он умер, умер, умер! — вскричала Зоенька, и слезы брызнули из глаз.

Сам Илюша готов был также заплакать. Но ради сестрицы он пересилил себя и стал ее успокаивать.

— И давно он умер? — спросила, все еще всхлипывая, Зоенька.

— Еще в летошнем году, — отвечал Кирюшка, — на Петровках.

— А отчего?

— Да не то от раны, не то с тоски-кручины.

— Ты уж лучше бы толком рассказал, как все было, — заметил со своей стороны Илюша.

И принялся Кирюшка рассказывать, хотя и не то, чтобы с большим "толком". Состоял сам он, Кирюшка, "якобы стремянным" при Осипе Шмеле; с Юрием же "встрелся" совсем нежданно-негаданно под Симбирском в разгаре схватки разинцев с царскими стрельцами. Попав меж двух огней — симбирского гарнизона и вновь прибывшего из Казани вспомогательного войска князя Борятинского, казаки замешались, побежали. Дольше других держалась сотня Шмеля, хотя от нее не осталось уже и половины. Как вдруг бежит молодой стрелецкий сотник, кричит во всю голову: "Стой, Шмель! Сдавайся!"

— Это был Юрий! — догадался Илюша.

— Да, он. Шмель, знамо, не сдался, и завязалась у них рукопашная. Зазевался я на них, как вдруг меня пулей — казацкой али стрелецкой, сам не знаю — ровно молотком в колено. Заорал я на всю Ивановскую, покатился кубарем…

— А Юрий что же?

— Изловчился он в рукопашной всадить Шмелю кинжал в бок, упал Шмель на спину — да и дух вон. А тут наскочил и на самого Юрия сзади другой казак, рубанул его по башке, и упал он замертво.

— И тут же скончался?

— Нет, товарищи-стрельцы его подняли, отнесли в город. Ну, а я ползком туда же. "Так и так, — говорю, — крепостной я человек этого самого стрелецкого сотника; к казакам попал не доброй волей, забрали они меня силком…"

— И тебе поверили?

— Отчего ж не поверить? Спросили Юрия, а он подтвердил. Ну, мне лекаря отхватили полноги, дали за нее эти вот две деревянные.

— А Юрий так и не выжил?

— Может, и выжил бы, да все, вишь, сокрушался, что убил Шмеля: и во сне-то ему, и наяву мерещился. "Все же, — говорит, — как-никак человек. Хотел его живьем взять, а сгоряча убил. Не пережить мне этого, — говорит, — не пережить! Как схоронишь ты меня, Кирюшка, так воротись, — говорит, — в Талычевку, скажи батюшке, не поминал бы меня лихом". Стал он тут хиреть-хиреть, да и отдал Богу душу…

Происходил этот разговор с Кирюшкой, как уже сказано, за бревенчатым забором, окружавшим талычевскую усадьбу, у калитки, выходившей из сада к речке. При последних словах Кирюшки из-за забора послышались глухой стон и падение человеческого тела. Илюша толкнул калитку — и ахнул: на земле лежал его старик-отец с закатившимися глазами, с посинелым лицом. Сразила его, очевидно, внезапная весть о кончине любимца-сына.

— Беги за Богданом Карлычем! — крикнул Илюша Зоеньке, а сам бросился к лодке, чтобы зачерпнуть в черпак воды.

Кирюшка тем временем расстегнул на груди боярина кафтан и камзол. Но все старания обоих привести его в чувство были уже тщетны. Поспешивший по зову Зоеньки домашний лекарь точно так же не мог заставить опять биться остановившееся сердце.

— Третий удар, — объявил он. — Все кончено…

И рассказ наш окончен. Дальнейшая судьба оставшихся еще в живых двух младших членов семьи опального боярина не представляет романического интереса. Хотя опала с покойного отца их и была снята, но в Москву их самих уже не тянуло. Только на старости лет Зоенька, или, вернее сказать, Зоя Ильинишна, уважаемая во всей округе вдова-боярыня, по настоянию своих внучат побывала в Белокаменной проездом в основанную царем Петром Алексеевичем на берегах Невы новую столицу Санкт-Петербург.

Брат ее, Илья Ильич, женившись еще в молодые годы, прожил затем безвыездно до глубокой старости в родовой своей Талычевке, заслужив также всеобщее уважение и любовь соседей за свое образцовое сельское хозяйство и широкое гостеприимство. Не одобрялось людьми старого закала только его чересчур, по их мнению, мягкое обхождение с "подлым народом", в котором он видел чуть ли не равных себе "ближних". С Ильей Ильичем угас старинный род Талычевых-Буйносовых, так как хотя он и был счастливым отцом многочисленных дочерей, но сына ни одного не имел. Память же об нем перешла в потомство по женской линии, благодаря особенно его путевому дневнику, с выдержками из которого мы уже познакомили читателей в одной из предыдущих глав.