Опальные - Страница 15

Рассказчик встряхнул головой и крякнул, словно в горле у него запершило.

— Протянула, голубка моя, еще этак до Фоминой, а там как хлынула у нее кровь гортанью, так тоже Богу душу отдала… — заключил он свою скорбную семейную хронику, утирая рукавом глаза: воспоминание о покойных жене и детях смягчило, казалось, его зачерствелое сердце.

Мальчики относились к его рассказу вначале с понятным недоверием, особенно Юрий, но теперь и он был тронут.

— Да разбойничать-то ты зачем пошел? — спросил он. — Ведь у тебя осталась изба, земля…

— Да что в них толку без скота? А без хозяйки в доме пусто, неустройно, неукладно…

— Так женился бы снова.

— Когда в мошне ни копеечки щербатой? А помещику своему я и раньше-то уж задолжал за мякину, в вечную кабалу ему записался.

— В вечную кабалу! Так как же ты тогда посмел от него уйти!

— Мочи моей не стало! Затужил по женке, по деткам так, что на поди. Доброй волей меня все равно не пустили бы, ну, убегом и убег! Много нас, крепостных, в те поры от голодухи по белу свету разбрелось.

— И ты ушел на Волгу?

— Куда нужда горькая не загонит! А наслышан я был уже раньше про вольное житье-бытье у атамана молодецкого Степана Тимофеича…

— Разина? Да ты знал ведь, что он — кровопийца?

— Эко слово брякнул: "кровопийца"! Кровопролития пустого у него и в заводе нет.

— Но коли он — разбойничий атаман…

— Да и не разбойничий, как разбойников у вас разумеют, что грабят по большим дорогам без разбору — богатого и нищего. И в песнях наших поется: "Мы не воры, не разбойники — мы удалые добры молодцы".

— Однако ж, вас все же ловят?

— Ловят, потому — вольница: не балуй. Есть такие сыщики: за каждого пойманного молодца положено им из казны по десять рублей, за атамана тридцать, а за пристанодержателя и того больше — пятьдесят. Ну, да и то сказать: назвался груздем — полезай в кузов. А ведомо ли вам, родные вы мои, что такое есть этакий кузов, тюрьма разбойная? Врыта она в землю под губной избой, для воздуху, заместо окон, только малые дырья оставлены — еле кулак просунуть. И темно-то, и сыро, а уж грязи-то, зверья всякого — и, Боже мой! Сидишь этак, прикованный к колоде, день и ночь в проклятой яме с другими колодниками…

— Да неужто вас никогда и на свежий воздух не выпускали? — спросил Илюша, которого от ужаса мороз по коже пробирал.

— Раз в неделю выпускали похристорадничать. Ходим в кандалах по рынку, голосим-причитаем, хлебца себе на пропитание вымаливаем.

— А денег разве никто вам не подавал?

— Подавали, случалось, да что пользы-то: сторожа — гром Божий на них! — себе все отбирали. Ну, а опосля, продержавши в яме два года, в каторгу нас осудили, наказали плетью, привязали к пруту железному и погнали, как скотину, не в поле на подножный корм, а в Сибирь.

— Тут с пути ты и бежал?

— Тут и бежал.

— И этим самым ножом, пожалуй, еще кого-нибудь из стражников пырнул?

— Что ты, миленький! У меня и ножа-то тогда еще не было.

— Откуда же он у тебя взялся?

— Достался он мне только на той неделе нечаянно, негаданно. Загнал меня, горемычного, лютый голод в деревушку. Глядь: сидят хозяева в избе за ужином. Постучался я в оконце, попросил Христовым именем накормить. Сжалились добрые люди, посадили с собой за стол. Да от сыщика, как от судьбы своей, не уйдешь! Нагрянул он со стрельцами: "Сдавайся!" Оторопь взяла меня. Владыка живота моего! Хвать нож со стола. "Посторонись!" Проскочил мимо них в сени, да на улицу. А они вдогонку мне из пищалей, бац да бац…

— Тут тебя, стало быть, и ранили в ногу?

— Тут и ранили. Кабы не в ногу, так нешто лежал бы я здесь, как подстреленный ворон!

— И пуля у тебя все еще в ноге сидит?

— Нет, я тогда же ее ножом вырезал.

— Сам вырезал! Вот это лихо! — не мог скрыть своего удивления Юрий. — Помнишь, Илюша, Богдан Карлыч рассказывал про римлянина, что жег свою руку на огне? Как, бишь, его звали-то?

— Звали его Муцием Сцеволой, — напомнил Илюша. — Но Сцевола спасал тем свою родину, а не свою собственную шкуру.

— Своя шкура чужой дороже! — пробурчал Шмель. — И лиса, как угодит в капкан, лучше отгрызет себе лапу, чем дастся живой в руки.

— Но как же ты, скажи, с больной-то ногой все-таки ушел от стрельцов? — продолжал допытывать Юрий.

— А нагнала меня та шальная пуля около плетня. На дворе уже стемнело, я и притулился за плетнем.

— И они тебя не заметили, пробежали мимо?

— Пробежали. А я тем часом ползком в ближайший бор, да вот который день этак ползу и маюсь.

— А есть откуда доставал?

— Да не откуда. Верьте не верьте, четвертый день маковой росинки во рту не было. Совсем в суставах ослаб.

— Ах, Боже мой! Мы охотно бы тебя накормили, да с собой у самих съестного ничего не взято.

— Не послать ли нам сейчас Кирюшку домой хоть за хлебом? — предложил Илюша.

— И то, слетай-ка, Кирюшка.

— Слетать-то недолго, — отвечал тот, — а что, как тем временем стрельцы все же поспеют сюда и сцапают его?

— Провал их возьми!.. — проворчал разбойник. — Как-нибудь, касатики вы мои, пообмогусь я пока и без хлеба. Все вы трое, вижу я, душевные ребята, задаром не погубите бессчастного человека. Взяли бы вы меня, право, к себе в лодку, отвезли бы подальше вниз по речке, да высадили бы на тот берег.

Братья переглянулись: обоим было сердечно жаль "бессчастного"; Юрий же сочувствовал ему и за его "лихость". Пошептавшись с Илюшей и Кирюшкой, он обратился снова к беглецу.

— Видишь ли, любезный, что мы меж собой порешили. Хоть бы и отвезли мы тебя на лодке подальше, да потом что же? Ты либо погибнешь голодной смертью, либо попадешь все же в руки стрельцам. Так ведь?